Околоточный надзиратель Лужков, грозно насупив брови, будто сама власть явила свое вечно строгое лицо, сотрясал бумажкой, по виду – вырванной из иллюстрированного журнала.
– Это что такое? – грозно вопрошал полицейский мальчишку лет пятнадцати, в пыли, грязи и саже до самых бровей и напуганного не меньше. Блюститель распотрошил готовый заказ и теперь грозил листком.
– Это как понимать: в портреты государя императора с супругой примус заворачивать? Да ты знаешь, что это такое? Да ты знаешь, чем это пахнет?
Никитка запахов давно не различал, но сопливым носом шмыгнул прилежно.
– До вас, мерзавцев, приказ градоначальника довел? – ярился служивый. – Довел. А что в нем сказано, негодяй? А в нем сказано: «Признавая употребление для бумажной обертки с печатными портретами Особ Императорской Фамилии вообще не соответствующим цели, а при отпуске товаров в такой обертке из съестных лавок – прямо вредным для здоровья потребителей, поручаю объявить об этом торговцам с недопущением сего на будущее время». Недопущение сего! Вот что сказано!
– У нас не съестная лавка…
– Дерзить? Так сейчас тебя в участок!
Неизвестно, чем бы закончилась эта борьба, если бы строгий голос не сказал:
– Лужков, оставьте, он больше не будет.
Околоточный резво обернулся и вынужден был умерить обличительный пыл.
– Вам же сказали: здесь не съестная лавка, а жестяная. Про жестяные лавки в приказе упоминается? Вот именно – нет. Свободны.
Козырнув, Лужков убрался с несколько обиженным видом. А Ванзаров протянул мальчишке свой платок, хоть относительно чистый, но для соплей годится. И нечего фыркать: не дамы, чтоб за всякой ерундой следить. Это у них платочки должны быть чистыми, аж хрустеть, а тут серьезные неженатые мужчины. Понимать надо разницу.
Никитка, оставленный в мастерской за старшего, то есть в одиночестве, пережил нападение околоточного до глубины души, а потому испортил платок основательно. С платком пришлось попрощаться. Примостившись кое-как в помещении, где отовсюду торчали ржавые, острые и просто металлические предметы, Родион попросил объяснить, с чего вдруг подмастерье жестянщика стал почтальоном.
Запинаясь, мальчишка рассказал, что два дня назад к ним заглянула барышня, скромная, но приятная. Мастера, как обычно, не было, девушка предложила Никитке немного заработать. Показала два конверта, первый следовало отнести в тот же вечер, а другой – на следующий. За все хлопоты сразу дала серебряный рубль, обещала сегодня занести другой, но пока не приходила. Никитка и согласился: адрес поблизости, добежать быстро, заработок легкий.
– В котором часу барышня была?
– Мы часов не держим, – с важным видом ответил подмастерье. – Темно уже было.
– Вот погляди. – Родион вынул пару снимков. – Нет среди них той?
Тертый палец Никитки уткнулся в левую фотографию:
– Она и приходила.
– Не путаешь?
– Разве можно, и платье то же.
Не спеша приближаясь к дому, Родион старался найти свободное местечко хоть в одной логической цепочке. Место требовалось для странного звена: почему накануне важнейшего матча госпоже Нечаевой понадобилось пристраивать угрожающие письма? И вообще, знала ли Варвара их содержание или сама поработала чьим-то почтальоном?
Подобные размышления на прогулке имели только один недостаток: Ванзаров переставал замечать окружающее. А потому чуть не сбил с ног невысокого господина, возникшего на пути к родным воротам. Не глядя, Родион буркнул извинения, но господин отчетливо произнес:
– Добрый вечер, Родион Георгиевич.
С виду не скажешь, что человек в этом сером пальтишке – один из тайных властителей столицы. Сенька Обух выглядел самым обычным петербургским жителем. А вовсе не вождем воровского мира. Одиночество его в этот час на пустой улице было мнимым. Такие господа без свиты не появляются, не положено. Наверняка поблизости изготовились подручные. Родион, конечно, не испугался. Но был бы рад, если бы рядом оказалась барышня фон Рейн, а лучше – старший городовой Семенов. Так, на всякий случай.
Обух выказывал дружелюбие, как мог: руки держал на виду, при этом улыбался. Здороваться с полицейским права не имел, самоличное появление было высшим знаком уважения со стороны воровского старшины. О чем Ванзаров узнал несколько позже. Пока же, повинуясь интуиции, и он не подал вору руки, а только вежливо ответил:
– И вам доброго вечера, Семен Пантелеевич. Что-то случилось?
Обух оценил благородство юноши – любил сильных и честных соперников, не то что продажный Желудь.
– Не дает мне покоя ваш интерес к Марфуше, – сказал он, не понижая голоса. – Растревожили меня.
– Извините, не хотел.
– Не о том речь. Марфуша была для мира солнышком светлым. Все любили ее. И вот дошла весточка: нет больше Марфуши. Погибла душа невинная. Нехорошо погибла. Мир еще не знает, но, если узнает, сочтет за обиду. Надеюсь, понимаете?
Юного чиновника полиции неприятно поразило, как хорошо поставлен обмен информацией в воровском мире. Но вслух произнес:
– Это был несчастный случай. Ничего более.
– Почему расследуете вы?
– Смерть Марфуши к моему следствию имеет случайное касательство.
– Быть может, вам сказать неудобно. Только намекните. Мы не посмотрим, что господин Бородин знаменитая личность. Если Марфушу обидел, мир ему воздаст. Закон и справедливость не одно и то же, надеюсь, знаете. Как дело-то было?
Взгляд вора буравил до самых печенок.
– Марфуша поскользнулась на лестнице, ударилась виском. Это был несчастный случай, и только. Желаете ознакомиться с протоколом вскрытия?
Впервые Родиону пришлось врать во спасение жизни. Не хватало, чтобы уголовники устроили Бородину вендетту. Это не загадка с глазом, тут кровь польется рекой. Наконец воровской старшина смягчился:
– Вам верю. Значит, такая судьба у доброй души. Отмучилась без страданий. Миру передам, чтобы глупостей не наделали.
– Буду очень признателен. И еще. Раз уж принимаете такое участие, может, узнаете что-нибудь из ее биографии?
– Уже постарались. Знал, что спросите, хоть не понимаю зачем.
– Это поможет внести ясность в расследование. С ее смертью никак не связано, – уверенно соврал Родион.
– Ну, разве ясность. – Кажется, Обух усмехнулся, в темноте не разобрать отчетливо. – Марфуша и вправду была шкицой. С малолетства жила и воспитывалась в веселом доме.
– У Ардашевой? – перебил Ванзаров.
– Так знали?
Очень хотелось Родиону прихвастнуть, что сыграл ва‑банк. То есть логика допускала такую вероятность, но крайне малую. И вот – удача.
– Эти сведения у нас имеются.
– Тогда остальное знаете.
– Более – ничего.
– Верю. Такого узнать не могли: Марфуша умом тронулась, когда рожала ребенка. Тяжело рожала, не в больнице, у старой повитухи, болью изошла, вот разум и не выдержал.
– Это происходило примерно шестнадцать лет назад?
– Значительно раньше. Лет тридцать тому, если не больше. Повитуха та давно померла. Про это не помнил никто, случайно у старика-швейцара выведали. У него в голове все путается, может, наврал. Да и слепой уже.
– А что случилось с ребенком?
– Умер. – Обух вздохнул, но не перекрестился. – Этого горя Марфуша не вынесла.
– Сколько же ей было тогда?
– Говорю же: шкица. Значит, рожала лет в пятнадцать. Если не раньше.
– Может быть, знаете ее фамилию?
– В нашем мире, господин Ванзаров, фамилия ни к чему. Но вот услугу, в оплату сведений, запрошу. Не возражаете? Благодарю. Так вот: как узнаете, кто повинен в смерти Марфуши, дайте знать. А мы уж справедливость восстановим. Тихо и аккуратно. Словно несчастный случай.
Поклонившись, Сенька пропал в ночи.
А Родион остался наедине со своей логикой. И хоть верил в ее непобедимую силу, рядом с Обухом она впервые показалась хилой. Что и говорить: логикой обуха не перешибешь.
Бриколь
Научиться попадать своим шаром в другие шары и класть их в лузы – это далеко